Королева Бедлама - Страница 194

194

Что же касается долгого страдальца Роберта Деверика — это совсем другая история.

Мэтью подошел к миссис Свенскотт. Он несколько щадил левую ногу, но воспаление от раны вовремя перехватили и вылечили, опухоль спала, и доктор Вандерброкен — который решил, что уход на покой, игра на скрипке и прочая муть не отвечают его пламенной натуре, — объявил, что опасности нет, и дал Мэтью подзатыльник за то, что тот вообще заставил его думать об ампутационной пиле. О других ранах Мэтью даже много говорить не стоило, если не считать большого пластыря, прикрывавшего жуткий разрез у левого глаза. Ну и еще два пластыря, поменьше, на щеках, царапины, ссадины и синяки, а также сильный запах окопниково-чесночной мази на заживающих порезах под пластырем на лбу. Останутся ли у него боевые шрамы? На этот вопрос очень умелый, но вспыльчивый доктор сверкнул очками и ответил так: «Хотите боевых шрамов, молодой человек? Так вот, если вы насчет шрамов не заткнетесь, не будете держать раны в чистоте и пользоваться той мазью, что я вам назвал, я устрою вам такой бой, какого вы в жизни не видели».

А самую сильную боль, если уж об этом зашла речь, доставлял не порез от шпаги на правой руке — к счастью, он был неглубок и внимания не стоил, но рана на левом плече под мокрой повязкой из чеснока и окопника — рана от ястребиного когтя, вспоровшего сюртук и показавшего, как в долю секунды от кардинала остался только вихрь красных перьев. Эта рана тоже заживала, но Вандерброкен именно ее проверял чаще других, поскольку она доходила до кости, и Мэтью приходилось стискивать зубы, когда она болела, как последняя сволочь, обычно среди ночи. Та самая рука, которую так тщательно смял Одноглазый три года назад.

А в остальном здоровье у него было тип-топ.

Он только боялся, как бы эта масса пластырей, царапин и синяков, называемая обычно «лицом», не напугала бедную женщину до окончательной потери дара речи. Мэтью оглянулся на врачей. Рэмсенделл кивнул, а Хальцен озабоченно пыхнул дымом из трубки.

— Миссис Свенскотт! — негромко позвал Мэтью.

Королева Бедлама моргнула, но не отвела глаз от цветов и бабочек. Мэтью знал: больше у нее ничего не осталось.

— Мадам Эмили Свенскотт! — повторил он. — Вы меня слышите?

Она слышала, он это знал. Это у нее цвет лица поменялся, едва заметно? Действительно чуть порозовела кожа, начиная от ушей?

— Эмили?

Мэтью осторожно положил руку ей на плечо.

Женщина резко повернула голову. Глаза были мокрые, и неизвестно, куда они на самом деле смотрят. Рот открылся, но слова не пошли. Женщина закрыла рот, сделала долгий-долгий вдох, и Мэтью понял, что где-то в самой глубине ее существа голос здравого смысла сказал так: «Я задам этот вопрос в последний раз, в самый последний раз — и потом уйду навсегда».

По правой щеке Королевы скатилась слеза.

Лицо ее было бесстрастным, царственным. Открылся рот, будто нечеловеческим усилием воли.

— Молодой человек, — сказала она сдавленным шепотом, — прибыл уже «Ответ короля»?

— Да, мадам, — ответил Мэтью. — Он прибыл.

И по его сигналу в комнату матери вошел Тревор Кирби.

Он снова стал красивым, в сером сюртуке в черную полоску, в сером жилете. Костюм успешного адвоката, выданный агентством «Герральд». Черные до блеска начищенные туфли того же происхождения. Хадсон Грейтхауз бился в припадке, но Мэтью был тверд как алмаз. А когда такое с ним случается, время прекращает свой ход на серебряных часах, которые он вернул себе, сняв с избитого Саймона Чепела. Часам тоже слегка досталось, но…

…но они работали.

Ванна, бритье, стрижка, нормальное питание и несколько суток отдыха уменьшили, если не убрали совсем огонь лихорадочной одержимости из глаз Тревора и остроту скул при запавших щеках. С расчесанными густыми волосами, вычищенными ногтями, с решительной походкой, он выглядел совершенно цивилизованно — похожий на троекратного убийцу не больше, чем Саймон Чепел на ректора университета.

Но шагающий решительной походкой Тревор запнулся, войдя, вопреки своим прежним намерениям, остановился, нерешительность облаком затуманила его лицо. Он нашел взглядом Мэтью, и только Мэтью мог понять глубину стыда и муки, какие прочел в глазах Тревора.

Миссис Свенскотт ахнула, уставившись на это видение за плечом Мэтью. На миг ее позвоночник будто окаменел, руки сжимали и отпускали подлокотники, сжимали и отпускали.

Потом она очень медленно отпустила свой трон и начала вставать.

Она встала. Из глаз хлынула влага, сдерживаемая ранее плотиной необходимости, и миссис Свенскотт очень отчетливо произнесла:

— Мальчик мой.

Рэмсенделл и Хальцен шагнули вперед, чтобы подхватить ее, если она будет падать, ибо дрожала она так, что этого испугались все. Но она стояла ровно и твердо, как ива, которая гнется и гнется, но никогда, никогда, никогда не позволяет себя сломать.

Без единого слова Тревор прошел разделяющее их расстояние, и Мэтью навсегда запомнил, как это было близко и как невозможно далеко.

Сын судорожно обнял мать, и мать положила голову ему на плечо — и заплакала. И Тревор заплакал вместе с ней, без стыда и страха, и если бы кто-нибудь сейчас сказал, что все равно они не родные, Мэтью бы тут же дал этому человеку в глаз, будь он хоть сто раз Хадсон Грейтхауз.

Ему пришлось отвернуться, подойти к окну, выглянуть в сад, который так долго был спасением старой женщины. Королевы Бедлама не стало, да упокоит ее Господь.

— Я думаю, — сказал Рэмсенделл, подойдя к Мэтью, — что надо бы всем чаю принести.

194