Королева Бедлама - Страница 4

— Этого, я думаю, достаточно, — говорил Осли. — Мы же не хотим его сейчас убивать, правда ведь? Как себя чувствуешь, Корбетт? Прояснилось в черепушке?

Мэтью слышал этот голос как эхо откуда-то очень издали — хорошо бы это так и было. Что-то сильно придавило его в середину спины — сапог, понял он. Так, будто хотел размазать по земле.

— Он вполне доволен своим положением, — безразлично бросил Осли, и сапог убрался со спины Мэтью. — Вряд ли он куда-нибудь собирается прямо сейчас. Правда, Корбетт? — Он не стал ждать ответа, которого все равно бы не было. — Вы знаете, друзья, кто этот молодой человек? Вы знаете, что он гоняется за мной круглые сутки, где бы я ни был, снова и снова уже… сколько времени, Корбетт? Два года?

Два года бессистемно, подумал Мэтью. И только последние полгода из них — уже с какой-то целью.

— Этот молодой человек был одним из самых любимых моих учеников, — продолжал Осли, мерзко ухмыляясь. — Да, из моих мальчиков. Воспитанный прямо в этом приюте. Нет, на улицах его подобрал не я, мой предшественник, Стаунтон. Бедный старый дурак считал этого мальчика перспективным. Из растленного беспризорника — образованного джентльмена, никак не меньше. Давал ему читать книги и учил его… чему он тебя учил, Корбетт? Быть таким же дураком, каким был он сам? — Осли весело погнал дальше по той же кривой дороге. — Теперь этот молодой человек далеко ушел от своих истоков. О да, далеко. Он попал на службу к магистрату Айзеку Вудворду, который взял его к себе учеником клерка и вывел в мир. Дал возможность продолжать образование, учиться жить жизнью джентльмена и стать личностью, имеющей ценность. — Пауза — это Осли разжигал погасшую трубку. — А потом, друзья мои, — сказал он между затяжками, — а потом он предал своего благодетеля, спутавшись с обвиненной в колдовстве женщиной в какой-то дыре где-то в колонии Каролина. Насколько я понял, она была убийцей. Побродяжка и бесстыдница, она сумела втереть очки этому молодому человеку и послужила причиной смерти достопочтенного магистрата Вудворда, упокой Господь его душу.

— Ложь, — сумел сказать Мэтью, точнее, прошептать. И попытался снова: — Это… ложь.

— Он говорит? Он что-то сказал? — спросил Осли.

— Лопочет что-то, — ответил человек, стоящий рядом с Мэтью.

— А, это он умеет, — согласился Осли. — В приюте он то и дело то лопотал, то ворчал. Правда, Корбетт? Если бы мне случилось убить своего благодетеля — сперва вытащив его под ливень, ввергнувший его в тяжелую болезнь, а затем добив своим предательством, я бы тоже превратился в лопочущую развалину. Скажи, как это магистрат Пауэрс настолько тебе доверяет, что рискует поворачиваться к тебе спиной? Или ты от той своей подруги научился колдовству?

— Если он и умеет колдовать, — отозвался другой голос, — это ему не сильно сегодня помогло.

— Нет, колдовать он не умеет, — согласился Осли. — Умел бы — догадался бы сделаться невидимой докукой, а не такой, на которую я вынужден смотреть каждый раз, когда выхожу на улицу. Корбетт!

Это было требование всего внимания Мэтью, которое он мог уделить, лишь подняв пульсирующую болью коробку с мозгами на ее ослабевшем стебле. Он заморгал, стараясь зафиксировать расплывающуюся перед глазами мерзкую жирную физиономию.

А директор приюта для мальчиков на Кинг-стрит, он же расфранченный какаду с распухшим брюхом говорил с полнейшим презрением:

— Я знаю, что ты задумал. Я это знал заранее. Еще когда ты сюда вернулся, я знал, что ты это начнешь. И я ведь тебя предупреждал, верно ведь? Помнишь последний вечер в приюте? Ты забыл? Отвечай!

— Я не забыл, — сказал Мэтью.

— Никогда не замышляй войны, которую тебе не выиграть. Так это было?

Мэтью не ответил. Он подобрался, ожидая, что на него снова обрушится сапог, но на сей раз его пощадили.

— Этот молодой человек… этот мальчишка, этот глупец, — поправился Осли, адресуясь к своим спутникам, — решил, что не одобряет моих методов воспитания. Ах, эти мальчишки, эти испорченные мальчишки! Среди них попадаются такие звереныши из диких лесов, что даже сарай для них слишком хорош. Они готовы откусить вам руку и мочиться на ваши штаны. Церкви и общественные больницы каждый день приводят их к моей двери. Все родные погибли во время переезда, взять к себе ребенка некому, так что же мне делать? У этого семью вырезали индейцы, тот упрям и не желает работать, а этот вот — юный пьяница, живущий на улице. И что же мне с ними делать, как не внушать им уважение к дисциплине? И — да, многих из них я брал в руки. Многих приходилось дисциплинировать самым строгим образом, ибо они не подчинялись…

— Не дисциплинировать, — перебил Мэтью, найдя в себе силы заговорить. Лицо его покраснело, глаза под распухшими веками горели гневом. — Ваши методы… могли бы заставить церковных старост и больничные советы крепко подумать… о подопечных, которых они вам вручают. И о деньгах, которые город вам платит. Разве они знают, что вы путаете дисциплину с содомией?

Осли молчал. И в молчании казалось, что мир остановился и время прекратило свой бег.

— Я слышал, как они кричали по ночам, — продолжал Мэтью. — Много ночей я это слышал. Видел их потом. Из них некоторые… не хотели дальше жить. И все они изменились. Вы выбирали только самых юных. Только тех, кто не мог дать сдачи. — Он чувствовал, как слезы жгут ему глаза, и даже после восьми прошедших лет его оглушал наплыв эмоций. Следующие слова вырвались из него сами: — Так я тебе за них дам сдачи, сукин ты сын и шакал!